Неточные совпадения
Теперь уж не до гордости
Лежать
в родном владении
Рядком с отцами, с
дедами,
Да и владенья многие
Барышникам
пошли.
Но никто не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались так быстро и обильно, что Клим уже знал: сейчас
дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь
в цирке, вставшая на задние ноги, и
пойдет к себе, а отец крикнет вслед ему...
В воздухе плыл знакомый гул голосов сотен людей, и Самгин тотчас отличил, что этот гул единодушнее, бодрее, бархатистее, что ли, нестройного, растрепанного говора той толпы, которая
шла к памятнику
деда царя.
Плавание
в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым пассатом; по меридиану уже
идти было нельзя: диагональ отводила нас
в сторону, все к Америке. 6-7 узлов был самый большой ход. «Ну вот вам и лето! — говорил
дед, красный, весь
в поту, одетый
в прюнелевые ботинки, но, по обыкновению, застегнутый на все пуговицы. — Вот и акулы, вот и Южный Крест, вон и «Магеллановы облака» и «Угольные мешки!» Тут уж особенно заметно целыми стаями начали реять над поверхностью воды летучие рыбы.
Капитан и так называемый «
дед», хорошо знакомый читателям «Паллады», старший штурманский офицер (ныне генерал), — оба были наверху и о чем-то горячо и заботливо толковали. «
Дед» беспрестанно бегал
в каюту, к карте, и возвращался. Затем оба зорко смотрели на оба берега, на море,
в напрасном ожидании лоцмана. Я все любовался на картину, особенно на целую стаю купеческих судов, которые, как утки, плыли кучей и все жались к шведскому берегу, а мы
шли почти посредине, несколько ближе к датскому.
Тревожился поминутно капитан, тревожился и
дед, и не раз, конечно, назвал лоцмана за неявку «каторжным». Он побежал
в двадцатый раз вниз. Вдруг капитан
послал поспешно за ним.
Девочка прильнула к матери и ни за что не хотела
идти на руки к седому настоящему
деду; она несколько раз пристально и недоверчиво заглянула
в глаза матери, точно подозревая какую-то измену.
Дед сопровождал Александра
в Тильзит и
пошел бы дальше всех, но рано потерял карьеру за дружбу с Сперанским.
— Теперь мать только распоясывайся! — весело говорил брат Степан, — теперь, брат, о полотках позабудь — баста! Вот они, пути провидения! Приехал дорогой гость, а у нас полотки
в опалу попали. Огурцы промозглые, солонина с душком — все полетит
в застольную! Не миновать, милый друг, и на Волгу за рыбой
посылать, а рыбка-то кусается!
Дед — он пожрать любит — это я знаю! И сам хорошо ест, и другие чтоб хорошо ели — вот у него как!
На другой день, чуть только стало смеркаться
в поле,
дед надел свитку, подпоясался, взял под мышку заступ и лопату, надел на голову шапку, выпил кухоль сировцу, утер губы полою и
пошел прямо к попову огороду.
К счастью еще, что у ведьмы была плохая масть; у
деда, как нарочно, на ту пору пары. Стал набирать карты из колоды, только мочи нет: дрянь такая лезет, что
дед и руки опустил.
В колоде ни одной карты.
Пошел уже так, не глядя, простою шестеркою; ведьма приняла. «Вот тебе на! это что? Э-э, верно, что-нибудь да не так!» Вот
дед карты потихоньку под стол — и перекрестил: глядь — у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.
Тетка покойного
деда немного изумилась, увидевши Петруся
в шинке, да еще
в такую пору, когда добрый человек
идет к заутрене, и выпучила на него глаза, как будто спросонья, когда потребовал он кухоль сивухи мало не с полведра.
Гром
пошел по пеклу, на ведьму напали корчи, и откуда ни возьмись шапка — бух
деду прямехонько
в лицо.
Потихоньку побежал он, поднявши заступ вверх, как будто бы хотел им попотчевать кабана, затесавшегося на баштан, и остановился перед могилкою. Свечка погасла, на могиле лежал камень, заросший травою. «Этот камень нужно поднять!» — подумал
дед и начал обкапывать его со всех сторон. Велик проклятый камень! вот, однако ж, упершись крепко ногами
в землю, пихнул он его с могилы. «Гу!» —
пошло по долине. «Туда тебе и дорога! Теперь живее
пойдет дело».
Глядь —
в самом деле простая масть. Что за дьявольщина! Пришлось
в другой раз быть дурнем, и чертаньё
пошло снова драть горло: «Дурень, дурень!» — так, что стол дрожал и карты прыгали по столу.
Дед разгорячился; сдал
в последний раз. Опять
идет ладно. Ведьма опять пятерик;
дед покрыл и набрал из колоды полную руку козырей.
Присел на корточки, заботливо зарыл узел с книгами
в снег и ушел. Был ясный январский день, всюду сверкало серебряное солнце, я очень позавидовал брату, но, скрепя сердце,
пошел учиться, — не хотелось огорчить мать. Книги, зарытые Сашей, конечно, пропали, и на другой день у него была уже законная причина не
пойти в школу, а на третий его поведение стало известно
деду.
Мне кажется, что
в доме на Полевой улице
дед жил не более года — от весны до весны, но и за это время дом приобрел шумную
славу; почти каждое воскресенье к нашим воротам сбегались мальчишки, радостно оповещая улицу...
Дед с матерью
шли впереди всех. Он был ростом под руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно по воздуху плыла. За ними молча двигались дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как
дед; светлый и кудрявый Яков, какие-то толстые женщины
в ярких платьях и человек шесть детей, все старше меня и все тихие. Я
шел с бабушкой и маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала...
Вечером старики, празднично одевшись,
пошли ко всенощной, бабушка весело подмигнула на
деда,
в мундире цехового старшины [Цеховой старшина — выборная почетная должность старшего по профессии. Т. е.
дед был наиболее уважаемым красильщиком
в Нижнем Новгороде.],
в енотовой шубе и брюках навыпуск, подмигнула и сказала матери...
Продрогнув на снегу, чувствуя, что обморозил уши, я собрал западни и клетки, перелез через забор
в дедов сад и
пошел домой, — ворота на улицу были открыты, огромный мужик сводил со двора тройку лошадей, запряженных
в большие крытые сани, лошади густо курились паром, мужик весело посвистывал, — у меня дрогнуло сердце.
Стонал и всхлипывал
дед, ворчала бабушка, потом хлопнула дверь, стало тихо и жутко. Вспомнив, зачем меня
послали, я зачерпнул медным ковшом воды, вышел
в сени — из передней половины явился часовых дел мастер, нагнув голову, гладя рукою меховую шапку и крякая. Бабушка, прижав руки к животу, кланялась
в спину ему и говорила тихонько...
Светлые и темные воспоминания одинаково его терзали; ему вдруг пришло
в голову, что на днях она при нем и при Эрнесте села за фортепьяно и спела: «Старый муж, грозный муж!» Он вспомнил выражение ее лица, странный блеск глаз и краску на щеках, — и он поднялся со стула, он хотел
пойти, сказать им: «Вы со мной напрасно пошутили; прадед мой мужиков за ребра вешал, а
дед мой сам был мужик», — да убить их обоих.
— Ваши-то мочегане
пошли свою землю
в орде искать, — говорил Мосей убежденным тоном, — потому как народ пригонный, с расейской стороны… А наше дело особенное: наши
деды на Самосадке еще до Устюжанинова жили. Нас неправильно к заводам приписали
в казенное время… И бумага у нас есть, штобы обернуть на старое. Который год теперь собираемся выправлять эту самую бумагу, да только согласиться не можем промежду себя. Тоже у нас этих разговоров весьма достаточно, а розним…
Известно было только, что
дед его был однажды послан светлейшим князем Потемкиным за две тысячи верст за свежею севрюжиной, исполнил это поручение с честью и с тех пор бойко
пошел в ход.
— Помилуй нас господи! Не
в деда он
пошел, а
в батюшку, и не по младости исполнено его сердце свирепства; не будет нам утехи от его царствованья!
Ласково сиял весенний день, Волга разлилась широко, на земле было шумно, просторно, — а я жил до этого дня, точно мышонок
в погребе. И я решил, что не вернусь к хозяевам и не
пойду к бабушке
в Кунавино, — я не сдержал слова, было стыдно видеть ее, а
дед стал бы злорадствовать надо мной.
Я бросился к бабушке, она отнеслась к моему поступку одобрительно, уговорила
деда сходить
в ремесленную управу за паспортом для меня, а сама
пошла со мною на пароход.
Я был убежден
в этом и решил уйти, как только бабушка вернется
в город, — она всю зиму жила
в Балахне, приглашенная кем-то учить девиц плетению кружев.
Дед снова жил
в Кунавине, я не ходил к нему, да и он, бывая
в городе, не посещал меня. Однажды мы столкнулись на улице; он
шел в тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я поздоровался с ним; посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил...
Но Изяслав, Васильков сын, мечами
В литовские шеломы позвонил,
Один с своими храбрыми полками
Всеславу-деду
славы прирубил.
Одевался он всегда очень строго и опрятно
в один и тот же костюм: довольно длинный суконный сюртук цвета bleu de Pruss, [Темно-синего прусского (франц.)] белый жилет, по которому
шел бисерный часовой снурок с брелоком из оправленного
в червонное золото дымчатого топаза с вензелем моего
деда.
Дядя же мой, князь Яков Львович, имел сходство с матерью только
в глазах, а во всем остальном он
шел не
в бабушкин род, а
в дедов,
в род Протозановых, которые не отличались видным ростом и имели расположение к тучности.
— Итак, я должен оставаться хладнокровным свидетелем ужасных бедствий, которые грозят нашему отечеству; должен жить спокойно
в то время, когда кровь всех русских будет литься не за
славу, не за величие, но за существование нашей родины; когда, может быть, отец станет сражаться рядом с своим сыном и
дед умирать подле своего внука.
— Пусть
идет к себе домой,
в лес, там и спит. А болото наше… Еще отцы и
деды наши вот
в этом самом болоте жили.
Дед поднял его на ноги, распутал кобылу, заложил корму и
пошел в избу.
— Видишь ты: думал я, что быть мне колдуном, — очень душа моя тянулась к этому. У меня и
дед с материной стороны колдун был и дядя отцов — тоже. Дядя этот —
в нашей стороне — знаменитейший ведун и знахарь, пчеляк тоже редкий, — по всей губернии его
слава известна, его даже и татаре, и черемисы, чуваши — все признают. Ему уж далеко за сто лет, а он годов семь тому назад взял девку, сироту-татарку, — дети
пошли. Жениться ему нельзя уж — трижды венчался.
— Нешто, нешто, сударь одолжает кой-кого на знати, — отвечал старик, вздохнув, — исстаря еще у них
в дому это заведенье
идет:
деды его еще этим промышляли.
— Дай досказать… Помни, мимо млина не
идите, лучше попод горой пройти — на млине работники рано встают. Возле панских прясел человек будет держать четырех лошадей. Так двух Бузыга возьмет
в повод, а на одну ты садись и езжай за ним до Крешева. Ты слушай, что тебе Бузыга будет говорить. Ничего не бойся.
Пойдешь назад, — если тебя спросят, куда ходил? — говори: ходили с
дедом в казенный лес лыки драть… Ты только не бойся, Василь…
Дед свернул
в проулок налево, а Лёнька
пошёл дальше. Сделав шагов десять, он услыхал дребезжащий возглас: «Благодетели и кормильцы!..» Этот возглас был похож на то, как бы по расстроенным гуслям провели ладонью с самой густой до тонкой струны. Лёнька вздрогнул и прибавил шагу. Всегда, когда слышал он просьбы
деда, ему становилось неприятно и как-то тоскливо, а когда
деду отказывали, он даже робел, ожидая, что вот сейчас разревётся дедушка.
— Не
пойду я
в станицу! Пусть меня, старого пса, вора… здесь дождь потопит… и гром убьёт!.. — задыхаясь, говорил
дед. — Не
пойду!..
Иди один… Вот она, станица…
Иди!.. Не хочу я, чтобы ты сидел тут…
пошёл!
Иди,
иди!..
Иди!..
— А так уж устроено богом, голубь. Всё — земля, а сама земля — пыль. И всё умирает на ней… Вот как! И должен потому человек жить
в труде и смирении. Вот и я тоже умру скоро… — перескочил
дед и тоскливо добавил: — Куда ты тогда
пойдёшь без меня-то?
— Дедушка!..
Пойдём!.. — взвизгнул он, ткнув свою голову
в колени
деда.
«А вот и матка!» —
Дед указал мне веничком, и я увидал длинную пчелу с короткими крылышками. Она проползла с другими и скрылась. Потом
дед снял с меня сетку и
пошел в избушку. Там он дал мне большой кусок меду, я съел его и обмазал себе щеки и руки. Когда я пришел домой, мать сказала...
Когда я на другой день пришел к дедушке, у него
в сенях висели две закрытые роевни с пчелами.
Дед велел мне надеть сетку и обвязал мне ее платком по шее; потом взял одну закрытую роевню с пчелами и понес ее на пчельник. Пчелы гудели
в ней. Я боялся их и запрятал руки
в портки; но мне хотелось посмотреть матку, и я
пошел за
дедом.
Расставшись с
дедом, Кирила постоял среди площади, подумал и
пошел назад из города. Он решил сходить
в Золотово.
На этом свете они уже не люди, а звери, и по мнению
деда, моего возницы, и на том свете им будет худо:
пойдут за грехи
в ад.
Бек Израил первый встал и ушел с пира; через пять минут мы услышали ржание коней и он с десятком молодых джигитов умчался из аула
в свое поместье, лежавшее недалеко
в горах.
Дед Магомет, взволнованный, но старавшийся не показывать своего волнения перед гостями,
пошел на половину Бэллы. Я, Юлико и девушки — подруг невесты последовали за ним.
Осторожно ступая, чтобы не разбудить Родам, я
шла с моей ношей по длинному коридору и затем с трудом стала подниматься по витой лестнице наверх. Ступив на кровлю, я положила Юлико, дрожавшего, как
в лихорадке, на тахту, ту самую тахту, на которой шесть лет тому назад умирала
деда. Потом я принесла подушки и бурку, которою закутала больного поверх одеяла.
В доме
деда все
шло по-старому.
Управлял Обуховкой приказчик из бывших камердинеров моего
деда, потихоня, плутоватый и тайно испивающий. Он жил
в барском"флигеле"на людской половине. А комнатки на улицу
пошли под меня.
—
Дед, — обратился он к Максиму, — вези меня к Мирону! Скорей!
Идем, садись
в коляску!